Освобождение Тадеуша Костюшко

Г. А. Воробьев
Разговоры императора Павла I-го с Тадеушем Костюшко в Петербурге

На другой день по вступлении на престол, император Павел позвал придворного доктора Гарика и спрашивал о положении и о здоровье заключенного Тадеуша Косцюшко, а затем отдал приказание, чтобы узник ни в чем не имел недостатка. Это сделало всех очень предупредительными к заключенному. Англичанин Гарик всегда оставался другом Косцюшко.
На третий день император выехал с обычною свитою и вышел из экипажа у самого места заключения. Бой барабанов и бряцанье оружия при отдаче чести несколько удивили Косцюшко.
Вошел Павел I.
— Я пришел, любезный генерал, — сказал император, — чтобы вернуть вам свободу.
Обрадованный Косцюшко поклонился. О смерти Екатерины он знал от Гарика.
— Разве вы не узнаете меня? — спросил Павел.
— В особе Павла я узнаю императора, а в возвращении им мне свободы — персону для меня даже еще высшую…
— Я всегда соболезновал о вашей участи, но в царствование моей матери не мог ничем вам помочь. Ныне же я счел первейшею своею обязанностью предоставить вам свободу. Вы свободны!
— Всепресветлейший государь! Я никогда не скорбел над собственною участью, но не перестану скорбеть над участью моей отчизны, — сказал Косцюшко, поклонившись.
— Забудьте об отчизне. Ее постигла судьба многих других государств, о которых осталась память только в истории. История навеки сохранит об вас прекрасное воспоминание.
— О, я предпочитал бы быть забытым, лишь бы моя отчизна была свободна! Действительно, пало много государств, но падение Польши не имеет для себя ничего подобного в истории.
— Почему, любезный генерал? Ведь, государства греческое и римское были же разделены?
— Правда, государь, но они были покорены оружием и утратили свободу раньше, чем существование. Между тем, Польша пала в то время, когда достигла желаемой свободы и когда проявила наивысшую степень энергии и патриотизма. Те государства, если бы довольствовались собственною территориею, если бы честолюбие их ограничивалось жаждою блеска и могущества, которое зависит от доброкачественности внутреннего управления и если бы они желали оставаться спокойными на столько, насколько Польша испокон века к этому стремилась — скажу положительно — они могли бы существовать.
— Но вы согласны, что ваша Польша не шла об руку с соседними государствами и что ваши соотечественники сами служили орудием гибели своей отчизны.
— Увольте меня, ваше величество, от дальнейшего объяснения, ибо о падении моей отчизны я не могу без сердечной боли ни говорить, ни мыслить.
— Это ни мало меня не обижает. Я еще более уважаю вас. Мне даже доставляет удовольствие разговаривать с вами об этом, ибо в первый раз мне приходится говорить с гражданином, который на самом деле любит свое отечество. Если бы большая часть поляков думали так, как вы, Польша могла бы еще держаться.
— Таких, государь, была большая часть. Ваше величество могли бы быть свидетелем той гражданской доблести и того патриотизма, кои представили необыкновенные доказательства во время последнего восстания. Знаю, как старались дать вашему величеству ложное и самое худшее представление о нашем народе. Ославили его перед целым миром толпою отъявленных разбойников, не признающих справедливости и недостойных самого существования. Всеобщую патриотическую ревность, клонившуюся единственно к пользе отечества, к освобождению его из утеснения и неустройства — называли «бунтом».
Наилучшие гражданские стремления считали причиною и следствием разъяренного якобинства. Наконец, не только вопреки всякой справедливости, но даже вопреки несомненной выгоде России, уничтожение нашей несчастной родины путем окончательного разбора ее областей, — выставляли самою спасительною мерою.
Отсюда — столько соблазна небезопасного для существования всех государств, столько дурных последствий, столько всеобщего несчастья, столько жертв! Так что если бы, собрав все это вместе, представить вашему императорскому величеству, когда бы вас не заслоняли те, кои все, кроме своих личных интересов, считают за ничто и для того окружают престол, чтобы не имели к нему доступа правда и человеколюбие — то такое великодушное, такое доброе сердце, как вашего величества, без сомнения, сжалилось бы над судьбою нашего народа.
— Смотрите, какая высокая доблесть чувств! — сказал Павел, обращаясь к свите.
— Простите, ваше величество, быть может, я зашел слишком далеко.
— Нет! Напротив, вы заставили меня задуматься, вы тронули мое сердце. Прощайте! Теперь ни о чем не думайте, заботьтесь только о своем здоровье. Я отдал приказание, чтобы вы ни в чем не имели недостатка. Если чего желаете — скажите смело, верьте мне, как своему другу, ибо я действительно ваш друг и желаю, чтобы вы взаимно были моим.
— Моими чувствами пребудут навсегда глубочайшее почтение и искреннейшая благодарность.
— Прибавьте, и дружба… Прощайте. До свидания, — сказал Павел.
Другой раз при свидании между ними произошел следующий разговор.
— Как поживаете, генерал? Чем вы так опечалены? Отчего так грустны? — спросил Павел.
— Я получил от вашего императорского величества самый дорогой дар — свободу, но разве может отразиться на лице радость, когда еще на сердце глубоко лежит печаль.
— Какая же тому причина?
— Мои собратья еще не освобождены.
— Они будут освобождены, поверьте моему слову.
— Государь! первый раз в жизни преклоняю колена перед человеком; но в лице вашего величества я почитаю благодетеля и избавителя человечества, — сказал Косцюшко, преклоняя колена.
— Встаньте, прошу вас! сказал Павел, приподнимая его.
— И Потоцкий и Немцевич?
— Послушайте, генерал, — первый уже освобожден, а другой человек, как говорят, беспокойного и строптивого характера… относительно его я еще колеблюсь несколько…
— Немцевич всегда разумно служил отчизне, и я смело могу поручиться перед вашим величеством, что он останется спокойным.
— Мне этого достаточно. Не останется и он, единственный из поляков, которому бы я не возвратил свободы. Скоро увидите его свободным. Но я знаю, что вы недостаточно обеспечены. Вот вам дарственная запись на 300 душ в Витебской губернии, а вот бумаги на отпуск из моей казны 60. 000 рублей.
— С благодарностью принимаю благодеяние, как новое доказательство великодушия вашего величества. Но ежели я могу воспользоваться им, дозвольте, государь, уделить часть моим собратьям, нуждающимся более меня.
— Какие благородные мысли! делайте, как вам угодно. Чем более я вас узнаю, тем более вас уважаю. Но скажите мне, друг мой, где вы думаете выбрать для себя место жительства? Я очень был бы рад, если бы вам понравилась моя страна, если уже не по каким-либо другим причинам, то хотя бы потому, что вы имеете в нем (указывая на себя) друга и что в числе моих владений есть ваша родина.
— Уже там, где я родился, не найду себе родины. Найду ее в той стране, в которой окончу свою жизнь. Эта страна — Америка. За свободу той и другой родины я жертвовал своею жизнью. Малейшее счастье первой проникает и всегда будет проникать радостью мое сердце.
— Я не порицаю ваших столь прекрасных поводов к соболезнованию. Но, друг мой, надо покориться судьбе; вы знаете, как она непостоянна, как часто меняет положение дел, как эта перемена иногда даже превосходит наши надежды.
— Ах! Если бы хотя была надежда…
— Не печальтесь. Не волнуйтесь. Это вредно для вашего здоровья. Надейтесь на Провидение: кто знает, какой путь предназначила судьба вашей родине. Иногда и корабль в бурю исчезает из людских глаз, погружаемый волнами, но вдруг снова вздымался на верху их и, потрясенный бурною стихиею, остается все же невредимым.
— Однако, меня ожидает моя жена… Беседовать с вами мне никогда не надоест. Будьте здоровы и любите меня.
— Вот, честный и редкий человек, — сказал Павел, обращаясь к свите…
Затем, пожав Косцюшке руку и поцеловав его в лоб, удалился.
Часто потом император посещал Косцюшко, часто выходил с ним в особую комнату, часто, если не мог быть сам, присылал к нему своего камергера, справиться об его здоровье; несколько раз был со своим сыном, великим князем Александром.
Однажды подъехала к месту заключения Косцюшко царская карета с камергером. Косцюшко, одетый в американский военный мундир, голубого цвета с белыми обшлагами, при шпаге, сел в карету.
Великое множество народа, желая видеть Косцюшко, собралось на улице, по которой проезжал он во дворец, так что экипаж едва мог двигаться.
При входе во дворец ожидало несколько пажей с креслом, чтобы на нем, в виду слабого здоровья Косцюшко, внести его по лестнице в покои. Там император Павел, взявши Косцюшко за руку, провел в апартаменты императрицы.
Последняя приняла пленного генерала весьма любезно. При этом присутствовали и царские дети.
При отъезде император Павел дал Косцюшко три свои экипажа, прислал вексель на 12 000 рублей, на дорожные расходы и ассигновку на 6. 000 руб. годовой пенсии. Императрица подарила Косцюшко бумажник, вышитый собственными руками, с медальоном своим и супруга, осыпанным бриллиантами, и вложила в этот бумажник вексель на три тысячи червонцев.