Коронация Павла I

Коронация Павлова должна была быть в Светлое воскресенье 5-го апреля.24 Так придумал он в своем суеверном воображении, он хотел, чтобы христовы обстоятельства были оригиналом его намерений, и для этого пригнал въезд свой в столицу в Лазареву субботу. <…>

Двор был ужасен, тени мрачного зрака Павлова покрывали темные лица придворных вельмож, его окружавших, не было барина, ни простолюдина, который бы улыбался. Какое славное вступление на трон! В Благовещеньев день вся Москва была в Петровском. Дорога прескверная и вся взломанная, дабы быть лучшей, но без успеха, предваряла тот ужас, которым, всходя в чертоги, объят был каждый. Возвращаясь оттуда ночью, боязливые люди, в том числе и я, пешком, менее страдали от страха ночного, нежели от встречи взоров Павловых. В Лазареву субботу церемониально вошел Павел в Москву, древнюю столицу предков его. Поход его начался рано, он ехал верхом. Будучи до церемониев охотник, он так расположил ею, что не было времени никому ни для обеда, ни для роздыха полуденного. По чинам наряжены были все в разные соборы. Я испытывал силу стужи в восемь часов утра в Успенском соборе. Тут был и Синод весь в собрании. По приезде Павла в Кремль, около двух часов, он против цейхгауза завел свою гвардию и поучил ее с полчаса, после вошел в собор. Где были мощи, там прикладывался к ним; где нашел гробы царей, там им покланялся. С неутомимостию беспримерною он после всех сих обрядов сел опять на лошадь и поехал тем же церемониальным порядком в Слободской дворец. Туда прибыл к ночи, и тотчас началась всеношная с вербами. О! Как я счастлив был, что чин мой не удостоивал меня чести принять такую великолепную муку! Из собора мы в возможности были разъехаться по домам нашим. Обязанность сей встречи кончилась, и я, приехавши домой, отогревался сутки целые от стужи, которая во все кости мои проникла. Никогда я так хорошо и подробно не осмотрел древностей кремлевских и красот наших соборов, как в тот день, и думаю, что долго их не забуду, потому что случай, к тому представший, был достопамятен. Страстная неделя в Грановитой палате проходила в репетициях коронационных обрядов. Сам Павел учил назначенных генералов всем приемам, и казалось, что он директор только театра, который приготовляет новую комедию, — подлинно, коронация его была трагедия для всего народа. О! Время! Как ты меняешься, ты нас переменяешь, а обстоятельства — самого тебя. Бывало, цари в той же Грановитой палате беседовали с старейшинами о пользах своего народа, допускали к себе несчастных, и правосудие их, сопряженное с милосердием, уменьшало число их; ныне, напротив, император Павел под балдахином размерял ширину шагов своих, чтобы не отставать от первой древки, с которой сам он, сам не постыдился на одной из репетиций сказать, что ему надобно равняться. Этот анекдот все знают, и до сих пор в молодой компании за рюмкою вина с хорошими девушками юные соотчичи рассказывают его в куче прочих смешных того времени повестей.

Наконец, в Светлое воскресенье с зарей вместе все стало приходить в движение. Войска, гражданство, духовенство и царская палата — все толпилось внутри кремлевских стен. Тут, где некогда Пожарский поражал поляков, тут изнеженные россияне спешили собираться под значки церемониймейстеров. День был прекрасный, но холоден, воздух равнялся с лицом Павловым так, как он с древкой балдахина. В числе нарядных кукол, собранных в какую-то сырую кладовую под именем Золотой палаты, дожидался и я повестки пройтить шагом по широкой Соборной площади. Оставаться в соборе позволено было некоторым чинам, но не всем. Начальники мест пользовались сим правом, а члены оных только проходили насквозь и наслаждались прохладою сквозного ветра на морозе. Странно расположено было и это. В иных местах президенты были полковники и оставались свидетелями коронования внутри собора, а других и четвертого класса чиновники толпились на открытом воздухе. Но церемония, вообще сказать, была великолепна и сообразна торжеству. <…> Все было прекрасно, величаво, восхитительно. <…> Вдруг пушечный гром, сопровождаемый ружейными выстрелами, возвестил нам земного царя, и так совершилось миропомазание, венчание на престол Павла, — Павла, возобновившего скоро все ужасы царства Анны Иоанновны. О! Как душа моя тяжело вздохнула! <…> Нет, я не заплакал, но я сильно почувствовал важность этой минуты: приговор Богов, судьбы, натуры, немое признание целого народа, повиновенное коленопреклонение пред одним человеком многих миллионов людей – важна минута! Быть ей свидетелем есть действие необыкновенное. Кто не испытал ее, тот чувствовать ее не может. У Павла в это время голова шла кругом. Он прочел вслух всему собору наследственный акт фамилии своей, сочиненный им при шествии в поход под шведа. Сей акт был положен в соборе в особое хранилище. Потом целую неделю были праздники и торжествы до самого Фомина понедельника, ежедневные были аудиенции по вечерам и прогулки утренние под балдахином в разные монастыри с крестными ходами, которые по древнему обряду в Москве во всю Святую неделю делаются. Казалось, что балдахин прирос к его величеству, он не мог без него обойтиться, далматик не сходил с плеч его, он не почитал себя царем, когда его на нем не было. Вот что делает принуждение. Когда бы Екатерина не теснила его во все время жизни своей с таким упорством, может быть, он бы и не влюблялся ни в балдахин, ни в золотой стихарь, но для него от важных предметов до самых низких в звании царя все было ново. Он был на троне, если можно так сказать, подобие мольерова bourgeois gentilhomme. Всех ранее в этот день встал он. Иной подумает, что он занят был священными обязанностями нового своего сана, что он готовился умножить счастье подданных, оправдать выбор Божий, дать ему отчет в каждом шаге, поступке и мысли своей на троне, что он размышлял о пространстве царской должности, всеобъемлющей на такой широкой полосе света, как Россия, о тягости креста, который судьба на него налагала, словом, о многом, о многом тому подобном. Ничего не бывало. <…> Павел гораздо натуральнее всегда действовал. Он встал чем свет и, любя больше всего в мире солдатские телодвижении, он сам разводил гренадер своих на часы и учил их делать себе по темпам на караул, когда он мимо их станет прохаживаться под балдахином и в далматике. Что ваше царство, ваши бесконечные обязанности, суд, милость, истина, закон! Все пустое! То ли дело часовой, который отрывисто бросает с руки на руку ружье — вот слава прямая и сияние венца. О далматик! О балдахин! Святые регалии набожного царя, вы в эти дни глубоко врезались в сердце Павлово!

Иван Михайлович Долгоруков (1764 – 1823) - отпрыск знатного княжеского рода, подобно многим молодым аристократам в юности поступил на военную службу, вошел в светское общество Петербурга и как актер-любитель принимал участие в театральных постановках при дворе вел. кн. Павла Петровича. Записки Долгорукова «Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни» (М., 2004), охватывающие более полувека (царствования трех монархов), отличаются вниманием к бытовым мелочам и нравственными оценками собственных поступков и действий окружающих.

Портрет И.М. Долгорукова Д. Г. Левицкий, 1782 год