Покушение 2 апреля 1879
Б. Б. ГлинскийПОКУШЕНИЕ А. К. СОЛОВЬЕВА НА ЖИЗНЬ ГОСУДАРЯ АЛЕКСАНДРА II
I.
Террористическая тенденция юга, как определенная и непрерывная система действий, высказанная Осинским и встреченная северными революционными сообществами несочувственно, уже в начале 1879 года становится захватывающею, и террор становится тем центром, около которого группируются почти все наиболее выдающиеся силы тогдашней русской революции.
Давая обстоятельнейшую хронику политических массовых обысков и арестов в столице, производившихся по распоряжению главы Третьего отделения, в лице генерал-лейтенанта Дрентельна, сменившего убитого Мезенцова, редакция «Листка Земли и Воли» ставила вопрос: «Чем же нам ответить на этот разгул? Чем отмстить за погубленных товарищей? Вот один из самых жгучих вопросов, который против нашей воли выдвигают на первый план политические события последнего времени». Как бы в ответ на поставленный вопрос последовал и фактический ответ в виде следующего сообщения под заголовком: «Покушение на жизнь Дрентельна». Здесь сказано: «В прошедшем листке, вышедшем 12-го марта, мы говорили о необходимости чем-нибудь ответить на деяния шефа жандармов Дрентельна. 13-го марта прежде, чем разошелся наш «Листок», революционер, вооруженный револьвером системы Виблея, выстрелил в проезжавшего в карете около Летнего сада Дрентельна, пробив оба стекла кареты, но не задев сидевшего в ней шефа жандармов. Как видно, судьба на этот раз благоприятствовала Дрентельну: вторая предназначенная для него пуля, вследствие величины заряда, засела за ствол револьвера, и сделать новый выстрел оказалось невозможным. Стрелявшему оставалось только пришпорить лошадь и ускакать от постоянно сопровождавших Дрентельна шпионов. До сих пор он не разыскан полицией. Да послужит этот случай первым предостережением Дрентельну. Исполнительный комитет, как известно, редко дает промахи».
Как мы видим, случайность спасла жизнь Дрентельну, и стрелявшему в него революционеру Мирскому, благодаря плохой тогда организации полицейской и охранной службы, легко удалось скрыться. Он был захвачен лишь впоследствии, заключен в Петропавловскую крепость, судим, сослан и только в недавнее «освободительное» время возвращен с Сахалина, но бурные события в Сибири, где он имел оседлость, захватили его в свой водоворот, и он снова очутился, согласно постановлению местного военного суда, в каторжной тюрьме. Таким образом, драматический эпизод с генерал-адъютантом Дрентельном не явился в цепи тогдашних революционных событий особо выдающимся моментом и не повлек за собою значительных последствий. Он показал лишь, что атмосфера насыщается революционным электричеством, что борьба разгорается во всю и что не за горами события еще большей первоважности. И они не замедлили сказаться, обнаружившись в покушении на жизнь императора Александра II 2-го апреля 1879 года. Этому событию, раскатившемуся по всей России грозным набатом, возвестившим начало политического пожара, предшествовали обширнейшие обыски и аресты, особенно в Петербурге. По сведениям «Листка Земли и Воли», первые дни после 12-го марта ознаменовались таким количеством самых невероятных обысков и арестов в Петербурге, каких уже давно никто не помнит. «Эти обыски и аресты, происходившие большею частью у людей с положением, породили в публике столько преувеличенных или явно нелепых слухов, что разобраться в них и отличить достоверное от недостоверного пока нет никакой возможности… Упомянем только о некоторых. Арестованы: 1) литератор Лесевич на Васильевском острове; в квартире его немедленно была устроена засада, в которую попалось несколько человек, пришедших навестить его семейство. Лесевич находится в Литовском замке. 2) Грибоедов, служащий в государственном банке и в обществе Красного Креста; арестован в собственной квартире на Кавалергардской улице; находится в Литовском замке; 3) студент Шуппе, у которого арестовано человек восемь, пришедших к нему после обыска; 4) доктор Кадьян, оправданный по процессу 193; в устроенную в его квартире засаду попал профессор уголовного права с.–петербургского университета действительный статский советник и кавалер Таганцев, который, однако, в тот же день был освобожден. Кроме того, арестованы: учитель Ковальский на Литейном проспекте, Литошенко, Елена Косыч, Квасина и студент Буткович, племянник (градоначальника) Зурова. Всех арестованных, как говорят, более ста человек».
Из этого сообщения партии «Земли и Воли» мы видим, во-первых, что редакция была хорошо информирована в хронике арестов, что могло иметь место только при условии получения ею сведений из полицейских источников, где, очевидно, у нее имелись связи, и, во-вторых, что правительственная агентура напряженно обследовала обывательскую среду в разных ее наслоениях, имея основание полагать, что эта среда безусловно так или иначе причастна к течениям в революционной армии и имеет с нею постоянное сообщение и, быть может, косвенно ей содействует разными средствами и способами. А пока этому обследованию обывателей посвящалось столько сил и времени, среди некоторых представителей революционной фракции обсуждался вопрос о цареубийстве и шли к нему даже деятельные приготовления.
II.
В своем месте мы приводили некоторые сведения из жизни А. К. Соловьева, обрисовывающие его как народника-пропагандиста, принадлежавшего к большому обществу пропаганды и прошедшего, так сказать, курс хождения «в народ».
В 1879 году он явился в Петербург и вот какие обстоятельства и встречи стали на пути его дальнейшей революционной деятельности, поведанные в показании Гольденберга, послужившем одним из главных оснований к раскрытию дел о 16 и 20 террористах слушавшихся в 1880 и 1883 гг.
Гольденберг показал, что «с 1878 года те же самые события, которые, так сказать, обострили характер революционного движения и способствовали выделению фракции «террористов», вызвали в то же время такое настроение, под влиянием которого мысль о цареубийстве встречалась сочувственнее, и о нем стали говорить, как о таком событии, которое могло соответствовать целям революционным. Но в этот период времени никаких определенных планов по сему предмету не существовало, были только толки лишь чисто отрывочного характера, но характеристикой сего периода является то, что мысль о вышесказанном злодеянии встречается отрицательно и даже с порицанием до 1877 года, затем она уже находила себе некоторое сочувствие и вызывала толки. В 1878 году, с одной стороны, под влиянием напора общих текущих событий, а с другой — под влиянием удачных политических убийств — мысль о цареубийстве еще более стала вызывать сочувствия».
Уже осенью 1878 года южно-русскими бунтарями Давыденком, унтер-офицером Логовенком, Витенбергом и известным революционером Чубаровым и др., при содействии некоторых служащих в черноморском флоте, подкидывается близ города Николаева, по пути тогдашнего следования государя, мина, в целях ее взрыва. Но мина эта вовремя была выловлена полицией, и намеченное покушение не состоялось.
Говорили о цареубийстве, — продолжал свое показание Гольденберг, — «с течением времени больше прежнего стали придавать значения сему преступлению, как средству для достижения целей, преследуемых не только фракцией «террористов», но и вообще всей социально-революционной партией. Под влиянием такой мысли находился он, Гольденберг, после совершения убийства князя Кропоткина. В марте 1879 года он, отправившись в Петербург, задался целью возбудить там вопрос о цареубийстве и всесторонне обсудить его. Приехав в Петербург, он встретился там с знакомыми, из которых приходилось больше говорить с Зунделевичем и Александром Михайловым.
«В разговоре с ними после 13-го марта ему снова пришлось говорить о цареубийстве.
«Неудавшееся покушение на жизнь генерал-адъютанта Дрентельна имело, очевидно, влияние на взгляды и убеждения Зунделевича и Михайлова, и под влиянием неудачи они стали говорить о цареубийстве, как о таком событии, решение которого являлось необходимым в ближайшем будущем. С этого момента между ними и Гольденбергом установилось согласие, и они начали преследовать одну и ту же мысль. Под влиянием созревшего желания он, Зунделевич и Александр Михайлов сначала обсуждали этот вопрос втроем, а затем вместе с ними приступили к обсуждению: Соловьев, появившийся тогда в Петербурге, Людвиг Кобылянский и некто Александр Квятковский. Таким образом, все они вшестером имели несколько заседаний в трактирах, раз в «Северном» на Офицерской улице, другой раз где-то в трактире на Большой Садовой и еще где-то в трактирах, но где именно — не помнит. Для совещаний они брали отдельные комнаты в трактирах и толковали по несколько часов. Говорили очень много, но обсуждали вопрос опять только теоретически, т. е. с точки зрения выгод от преступления для революционных целей. В своих заседаниях они не касались вопроса о форме самого убийства и средствах для его совершения, не останавливаясь даже на том, кто должен совершить оное, результатом же всех их рассуждений было полное соглашение на совершение убийства, причем несомненно совершить его должен был кто-нибудь из них шестерых. В заседаниях больше других говорили он, Гольденберг, Михайлов и Соловьев, а меньше всех Кобылянский. Когда, таким образом, вопрос теоретически был окончательно решен, то перешли к обсуждению практической стороны дела, т. е. к выбору лица, средства и времени совершения преступления. Первым предложил свои услуги сам Гольденберг, но предложение его не было принято, так как находили, что ему, как еврею, не следует брать этого дела на себя, ибо тогда для общества, а главное для народа оно не будет иметь должного значения; признали поэтому, что преступление должен совершить непременно русский, и только в таком случае оно получит надлежащее значение и окраску. По таким соображением, не было принято и даже не обсуждалось в заседании предложение Кобылянского, который также заявил о своем желании совершить злодеяние. Его не признали для этого дела годным, как поляка, боясь, что тогда придадут всему делу значение, как событию для целей польских интересов. Когда его, Гольденберга, предложение было отвергнуто, а Кобылянского даже не обсуждалось, тогда свои услуги предложил Соловьев, и его признали совершенно годным и совмещающим в себе все условия для сего дела. По избрании, таким образом, Соловьева, Гольденберг снова предложил свои услуги, находя, что было бы удобнее двум лицам пойти на преступление и приступить ему к делу тогда, когда попытка Соловьева почему-либо не удалась бы. Первоначально предложение его в этой форме было принято, но после не применилось к делу, вследствие уверения Соловьева, что он и сам хорошо умеет стрелять, в чем Гольденберг, впрочем, имел случай убедиться, ибо часто ходил с Соловьевым, — при чем раз только был и Кобылянский, — для упражнения в стрельбе из револьвера в стрельбище в Семеновском полку. За разрешением, таким образом, вопроса, кем и каким способом совершит преступление, настаивали на скорейшем осуществлении оного и 31-го марта стали предупреждать всех нелегальных, чтобы спешили выехать из столицы, в виду могущих последовать арестов. 31-го марта он, Гольденберг, как нелегальный, выехал из Петербурга в Харьков по железной дороге, куда прибыл 2-го апреля вечером. При отъезде получил от Зунделевича значительное количество прокламаций по поводу убийства князя Кропоткина, покушения на жизнь Дрентельна и газету «Земля и Воля» для передачи в Харькове; приехав туда, он узнал о случившемся 2-го апреля, но ни с кем в Харькове по этому делу не говорил. К сему Гольденберг присовокупил, что когда Соловьев уже приобрел револьвер, тот самый, из которого стрелял 2-го апреля, то с ним ходил покупать патроны и он, Гольденберг. Они заходили в какой-то магазин в Гостином ряду, затем на Невском проспекте и, наконец, подобрали патроны в магазине на Большой Морской. В магазин вместе с Соловьевым Гольденберг не входил; но со слов Соловьева знает, что сей последний, покупая патроны, говорил, что делает это для какого-то помещика, которому они нужны для медвежьей охоты.
Дворянин Людвиг Кобылянский, сознавшийся в убийстве, вместе с Гольденбергом, князя Кропоткина, относительно участия своего в покушении 2-го апреля показал, что «в марте 1879 года, получив от киевского революционного кружка поручение ехать в Петербург за запрещенными газетами, он, прибыв туда, остановился по одному из данных ему адресов, которого не помнит, и, познакомившись в Коломне с каким-то господином, стал посещать с ним разные квартиры. «Однажды, отправившись для свидания с ним же в какую-то гостиницу по Офицерской улице, он был приведен в особую комнату, где застал несколько человек, в числе которых были Гришка (Гольденберг), Соловьев, Зунделевич и другие, ему, Кобылянскому, незнакомые. Лица эти толковали о том, чтобы посягнуть на жизнь государя императора, рассуждали, как и кому совершить преступление, и решили, что совершит его Соловьев открыто. По поводу того же Кобылянский слышал рассуждения и в другой раз, тех же лиц, в какой-то гостинице возле Невского, и припоминает, что именно тут, а не на Офицерской улице, было решено, что преступление совершит открыто Соловьев; на Офицерской же были только общие рассуждения о деле. Вот все, в чем выразилось его, Кобылянского, участие в преступлении 2-го апреля, а именно он знал, что это преступление замышляется, знал, что его должен совершить Соловьев, но не знал, когда оно должно совершиться, и даже не был уверен, что оно будет совершено».
Дворянин Александр Квятковский, при следствии над ним после ареста по делу «16-ти террористов», давая подробное показание об организации народнической партии и о других преступлениях, показал следующее: «мысль о необходимости совершения подобного преступления разделялась в то время очень и очень немногими, и он, Квятковский, положительно утверждает, что народническая организация не являлась в этом событии санкционирующей силой, что, как бы она ни относилась к оному — одобряла или не одобряла — это не имело никакого значения на совершение покушения Александром Соловьевым. Соловьев приехал в Петербург с твердым намерением совершить это преступление, мысль о коем возникла у него совершенно самостоятельно, независимо ни от какого влияния, и ничто не могло бы остановить его. Квятковский не отрицает, что часть народнической организации знала о намерении Соловьева, не отрицает сего и относительно себя, но отрицает, будто бы только на сходке, на которой и он, Квятковский, присутствовал (бывшей где-то в гостинице на Офицерской улице), было решено, как показывает Гольденберг, произвести покушение 2-го апреля. Эта сходка не имела никакого значения на то, будет или нет совершено преступление; Соловьев все-таки совершил бы оное; даже не позволил бы, чтобы кто другой заменил его; это была его idée fixe. В пособниках он тоже не нуждался по самым условиям дела, и даже лица, знавшие о готовившемся событии, не знали о самом дне его, ибо все зависело от того, когда Соловьев встретит государя императора. Он тоже не мог нуждаться в одобрении своего намерения от народнической организации, или в денежной помощи, потому что все расходы ограничивались покупкою чиновничьей фуражки; револьвер же, как было известно, был куплен еще за год тому назад. К сему Квятковский присовокупил, что все его участие в покушении 2-го апреля заключалось в знании о нем, но положительно утверждал, что о том знали только бывшие на сходке в Офицерской улице лица и еще несколько человек из народнической организации».
Таковы условия сочувствия и партийного содействия Соловьеву в его замысле цареубийства, а вот та общереволюционная обстановка, на фоне которой осуществился этот замысел. О ней нам повествует известный «шлиссельбуржец» Н. А. Морозов в статье «Возникновение «Народной Воли» (из воспоминаний о липецком и варшавском съездах)5. Поведав о раздорах и политическом несогласии, обнаружившемся в 1879 г. в обществе «Земли и Воли», он говорит: «Все попытки активной пропаганды общества «Земли и Воли» скоро кончались гибелью, а из спасшихся значительная часть убеждалась в необходимости бороться с оружием в руках с тем общественным строем, который погубил их товарищей за проповедь идей, которые они считали справедливыми. В результате произошло то, что большинство членов петербургской группы «Земли и Воли» стали, как я тогда выражался, неопартизанами, т. е. превратились в боевую дружину, боровшуюся с оружием в руках за политическую свободу для всех. Они выпускали свои предупреждения и заявления от имени «исполнительного комитета русской социально-революционной партии», печать которой я хранил у одного из старейших литераторов того времени.
Те же, которые все же еще не решались выговорить страшный для них, но выдвигаемый самой жизнью девиз: «борьба за политическую свободу», по большей части осуществляли ту же программу, но только не возводя ее в теорию. Они говорили, что только мстят своим врагам за погубленных ими товарищей, но что главное средство борьбы, к которому мы должны призывать всех, есть по-прежнему: «идти в народ, в деревни». Это они и проповедывали везде среди молодежи, особенно настаивая на том, что в случаях вооруженной борьбы; личность царя и членов царской семьи должны быть неприкосновенны. Открытые действия против царя, говорили они, вызвали бы взрыв фанатизма против пропагандистов в крестьянстве и дали бы повод правительству прибегнуть к таким мерам, которые сделали бы совершенно невозможной всякую социалистическую пропаганду в народе; гораздо лучше было бы поднять народ от имени царя, как пытались сделать год тому назад в Чигиринском уезде Дейч и Стефанович. Представительный же образ правления привел бы, по их мнению, только к развитию буржуазии в России, как это случалось во всех иностранных монархиях и республиках. Рабочему народу он принес бы только вред.
С этим большинство из нас, как республиканцев в душе, не могло согласиться, и потому в нашей петербургской группе начался такой же раскол, как уже был у нас в редакции «Земли и Воли». Во главе противников нового пути стал Плеханов и мой будущий товарищ по Шлиссельбургской крепости Михаил Попов.
Когда в Петербург явился Соловьев и заявил обществу «Земли и Воли», через Александра Михайлова, о своем намерении сделать покушение на жизнь Александра II, раздор между двумя нашими партиями достиг крайней степени. Александр Михайлов, доложив на собрании о готовившемся покушении, просил предоставить в распоряжение Соловьева (фамилию которого он не счел возможным сообщить в общем собрании) лошадь для бегства после покушения и кого-нибудь из членов общества, чтобы исполнить обязанность кучера.
Произошла бурная сцена, при которой «народники», как называли себя будущие члены общества «Черный Передел», с криком требовали, чтобы не только не было оказано никакого содействия приехавшему на цареубийство, но чтобы сам он был схвачен, связан и вывезен вон из Петербурга, как сумасшедший. Но большинство оказалось другого мнения, и объявило, что хотя и не будет помогать Соловьеву от имени всего общества, в виду обнаружившихся разногласий, но ни в каком случае не запретить отдельным членам оказать ему посильную помощь. «Народники» объявили, что они сами в таком случае помешают исполнению проекта, а один из них даже воскликнул среди общего шума и смятения, что сам убьет «губителя народнического дела, если ничего другого с ним нельзя сделать!»
Плеханов держался более тактично, чем остальные сторонники старой программы на этом бурном заседании, на котором неизбежность распадения общества «Земли и Воли» сделалась очевидной почти для каждого из нас. Он требовал только, чтобы Михайлов сообщил обществу фамилию этого приехавшего, но последний объявил, что после того, что он здесь слышал, сообщить ее стало совершенно невозможно.
— Я знаю его фамилию, — воскликнул один из присутствующих: — это — Гольденберг!..
Гольденберг действительно приехал из Киева за несколько дней до Соловьева с той же самой целью, но мы его отговорили, считая, что он, как еврей, может вызвать таким поступком ряд еврейских погромов со стороны тех элементов народа, которые теперь называются хулиганами. Затем мы ставили ему на вид, что антисемиты воспользуются этим, чтобы исказить смысл его поступка.
— Не разуверяй, — шепнул Михайлову один из присутствующих на совещании: — пусть гоняются за Гольденбергом, а Соловьев тем временем успеет все сделать.
Вскоре после этого собрание разошлось. Кто-то из нас почти тотчас же побежал предупредить Гольденберга, что ему грозит в Петербурге большая опасность и что он должен немедленно уехать на некоторое время в провинцию. Это Гольденберг тотчас же и сделал.
Когда на следующий день мы, сторонники политической борьбы, сошлись между собою, мы долго и серьезно обсуждали положение дел. Я стоял за то, что если разрыв, как это выяснилось вчера, стал неизбежен, то самое лучшее окончить его как можно скорее, для того, чтобы и у той и у другой фракции развязались руки для практической деятельности. Квятковский и Михайлов тоже присоединились ко мне, хотя и выставляли мне на вид практические затруднения, которые должны будут возникнуть при разделе общих фондов организации, образовавшихся из пожертвований богатых членов той и другой группы… Наконец решили, что лучше всего предоставить каждому взять в свою группу то, что у него осталось к данному времени, т. е. возвратить каждому наличный остаток от его пожертвований, не принимая в расчет, чьи средства больше тратились до сих пор на дела организации. Мы все соглашались, что помогать Соловьеву, предоставив самовольно в его распоряжение лошадь и кого-либо из нас в виде кучера для бегства с Дворцовой площади, мы не имеем права, после выраженных «народниками» протестов. Но помогать ему в качестве частных лиц сейчас же взялись Александр Михайлов, Квятковский и некоторые другие.
В один из следующих дней у них состоялось специальное совещание с Соловьевым, где он объявил, что решил действовать в одиночку, пожертвовав своей жизнью. Все, что было ему дано нашей группой, — это большой, сильный револьвер особой системы, купленный одним из нас случайно через доктора Веймара, в доме которого помещалось центральное депо оружия, да еще несколько граммов сильного яда для того, чтобы не отдаваться живым в руки опричников. 1-го апреля 1879 г. он простился со всеми своими знакомыми на квартире Александра Михайлова».
III.
В духе такого же нарастания событий показывал и А. Михайлов на «процессе 20-ти», но, как более Н. А. Морозова активное в деле 2-го апреля лицо, с некоторыми, не лишенными интереса подробностями, почему и приводим его показания полностью. Михайлов показывал: «В феврале 1879 г. Соловьев возвратился из народа с самыми радужными воспоминаниями о нем и с жаждой принести для него великую пользу. Он задумал цареубийство. До 1878 года социал-революционная партия стремилась проводить свои идеи в народе и уклонялась от всякой борьбы с правительством, даже и тогда, когда встречало его на своем пути, как врага. Но постепенно репрессалии правительства обострили враждебность отношений к нему партии и довели дело, наконец, до решительных столкновений. Особенно в этом отношении повлияла гибель 70 человек в тюрьмах во время дознания по делу 193-х, по которому было арестовано более 700 человек, а потом отменено ходатайство суда по этому же делу для 12 человек. Главным виновником считался Мезенцов, за что он и погиб. После него деятельность Дрентельна, выразившаяся в самых широких погромах, высылках и преследованиях молодежи и т. д., обрушившихся на те сферы, откуда партия черпает новые силы, побудили последнюю померяться с новым шефом.
Так завязалась борьба с правительством, которая, в силу централизованности правительственной машины и единого санкционирующего начала — неограниченной власти царя, — неминуемо привела к столкновению с этим началом. Так, в 1879 г. революционная мысль единиц уже работала в этом направлении, и одним из таких был Соловьев, натура чрезвычайно глубокая, ищущая великого дела, которое бы за раз подвинуло значительно вперед к счастью судьбу народа. Он видел возможность такого шага вперед — в цареубийстве.
По приезде в Петербург, не найдя там никого из своих близких знакомых, кроме меня, и зная, что я близко стою к органу партии «Земли и Воли», он открыл мне свою душу. Я в то время не составил еще себе положительного мнения по этому вопросу, но и моя мысль уже работала в этом направлении. Поэтому я не стал его разубеждать, имея в виду, кроме того, что раз составившееся его решение поколебать невозможно. Мало того, я считал себя обязанным помочь ему, если это будет нужно.
Через несколько дней после откровенной беседы Александр Константинович (Соловьев) попросил достать ему яду. Я пообещал это сделать, но многочисленные занятия помешали мне исполнить его просьбу. Своего намерения совершить покушение Соловьев в то время еще не приурочивал к определенному моменту, а потому, будучи свободен, помогал мне в некоторых делах. Так прошло более месяца. Совершилось удачное кропоткинское дело и неудачное покушение на. Дрентельна. Страсти враждебных лагерей достигли наибольшего напряжения.
В середине марта приехал в Петербург Гольденберг, нашел меня и Зунделевича и сообщил нам о своем намерении также идти на единоборство с Александром II. Я видел, что Гольденберг сильно ажитирован своим успехом в Харькове, но что, несмотря на это, он нуждается в некотором давлении, одобрении со стороны товарищей. Узнав от него о цели приезда, я не стал распространяться с ним о подробностях и при первом же случае сообщил о нем Соловьеву. Соловьев пожелал с ним видеться и говорить. Беседа должна была быть, сообразно с важностью дела, в высшей степени интимна, а они один другого не знали. Поэтому я, Зунделевич и Квятковский сочли своим долгом быть посредниками между ними — своею близостью к обоим придать встрече характер задушевности и вместе с тем высказать наши мнения, которые были далеко небезынтересны тому и другому.
И действительно, вскоре состоялось несколько сходок в трактирах. Разговоры на них были оживленные; теоретически вопрос обсуждался всеми нами, но мы, посредники, старались избегать давления на тех, для кого это был вопрос жизни и смерти. Мы трое в то время еще не были приготовлены к самопожертвованию и чувствовали это. Сознание такого нашего положения между двумя обрекавшими себя отнимало у нас всякую нравственную возможность принять участие в выборе того или другого. Мы предоставили вполне избрание их свободному соглашению.
Я не могу не сознаться, однако, что несколько не доверял решимости Гольденберга и глубине его мотивов. Александру Константиновичу же я безусловно верил и считал, что только такой человек может возложить на свои плечи подобный подвиг. Выяснены были совместно свойства и условия, необходимые для исполнителя. Поставлено было на вид, что необходимо избегать возможности дать повод правительству обрушиться своими репрессалиями на какое-либо сословие или национальность. Обыкновенно, правительство после такого события ищет солидарности между виновником и средой, из которой он вышел. С поляка и еврея перенесли бы обвинение на национальную вражду, и на голову целых миллионов упали бы новые тяжести. Соловьев особенно принял к сердцу это соображение. Оно побудило его покончить дело бесповоротным решением, навсегда памятными словами: «Нет, только я удовлетворяю всем условиям. Мне необходимо идти. Это мое дело. Александр II — мой, и я его никому не уступлю».
Ни Гольденберг, ни мы не сказали ни слова. Гольденберг, очевидно, почувствовал силу нравственного превосходства и уступил без спора; он только просил, чтобы Соловьев взял его, как помощника. Но условия единоборства, при которых возможно было действовать только моментально, и то, что всякое лишнее лицо могло возбудить подозрение, побудило Александра Константиновича отвергнуть и это предложение. Время, место и способ совершения покушения помогли Соловьеву обойтись без всякой серьезной помощи с нашей стороны».
При таких условиях и в такой обстановке состоялось соглашение по убиению Александра II, которое и принял на себя всецело единолично Соловьев. 1-го апреля он простился с товарищами на квартире Михайлова, а 2-го утром он уже направил дуло револьвера на гулявшего неподалеку от Зимнего дворца государя императора. Фактическая сторона рассказана в № 4 «Листка Земли и Воли» так:
«2-го апреля, в 9 час. утра, произошло покушение на жизнь царя. Царь имеет обыкновение рано утром совершать небольшую прогулку от правого подъезда Зимнего Дворца, вокруг здания сельскохозяйственного музея (между Главным штабом, дворцом и Мойкой) и обратно. Местность эта, и вообще очень уединенная, рано утром посещается разве двумя-тремя случайными прохожими; но царя сопровождают, человек 60 жандармов, городовых и шпионов. Когда царь, обогнувши здание сельскохозяйственного музея, шел от Певческого моста к Дворцовой площади, на тротуаре его встретил человек, оказавшийся впоследствии Александром Константиновичем Соловьевым, и выстрелил в него на расстоянии двух-трех шагов. Царь, следивший еще издали за Соловьевым, уклонился в сторону в момент выстрела и бросился бежать к Главному штабу. Соловьев погнался за ним, делая выстрел за выстрелом; городовые бросились на Соловьева. Царь споткнулся, запутавшись в своей шинели, и упал, а Соловьева между тем схватили, и он успел сделать в свою защиту только один выстрел, ранивши в щеку одного из нападавших. Тогда Соловьев проглотил бывший у него яд (циан-кали), который, однако, оказался настолько разложившимся, что не произвел моментальной смерти; подоспевшие доктора успели продолжить для пыток и казни жизнь Соловьева».
Действительно, Соловьеву не удалось отравиться, и призванный профессор фармации Трапп сумел извлечь из внутренностей арестованного проглоченный им яд, несмотря на сделанное ему исполнительным комитетом «Земли и Воли» грозное предостережение, где было сказано:
«Исполнительный комитет, имея причины предполагать, что арестованного за покушение на жизнь Александра II Соловьева, по примеру его предшественника Каракозова, могут подвергнуть при дознании пытке, считает необходимым заявить, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, исполнительный комитет будет казнить смертью. Так как профессор фармации Трапп в каракозовском деле уже заявил себя приверженцем подобных приемов, то исполнительный комитет предлагает в особенности обратить ему внимание на настоящее заявление».
По поводу события 2-го апреля революционной партией на следующий день была выпущена обширная прокламация-статья (№ 4 «Листка Земли и Воли»), где редакция, изложив фактическую сторону покушения, приводит и мотивы, которые привели ее на путь цареубийства. Мотивы эти, по толкованию редакции, сводились к тому, что ожидания, волновавшие общество к началу нового царствования, не оправдались в действительности, что народное благосостояние не улучшилось, что интеллигенция не получила тех прав участия в государственном управлении, на которые она рассчитывала, что над жизнью этой интеллигенции постоянно висят репрессии, каковые особенно наглядно выражаются в массовых арестах, в казнях и преследованиях мирной деятельности социалистов. Вся прокламация написана в резком тоне и представляет собою беспощадную критику царствования Александра II, за 24 года какового составители прокламации не могли найти ни одной светлой страницы, не сумели отметить ни одной полезной народу реформы.
IV.
После благополучного освобождения государя от угрожавшей ему опасности и по возвращении его в Зимний дворец вот что происходило здесь, а также в месте первого заключения схваченного Соловьева, о чем мы знаем из дневника Н. П. Литвинова, напечатанного на страницах «Исторического Вестника» за 1907 г.
<…> Первым ближайшим следствием печального события 2-го апреля было совещание высших сановников в кабинете государя в Зимнем дворце и в его присутствии, сделавшее те постановления о чрезвычайных охранах и установлениях генерал-губернаторской власти, о которых в своем месте мы говорили и на которых с особенною силою настаивал Катков, писавший в «Московских Ведомостях» (№ 82 за 1879 г.): «Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах? Еще ли не пора явить святую силу власти во всей грозе ее величия? Ее проявлений на страх врагам ждет, не дождется негодующий народ, беспрерывно оскорбляемый в своей святыне… Пора и всем нашим умникам прекратить праздномыслие и празднословие, выкинуть дурь из головы и возвратиться к честному здравому смыслу. Пора нашему обществу и всем стоящим во главе его найти заглохший путь к народной святыне, вне которой для нас нет спасения… Пора нам обновить в себе дух нашей истории, перестать быть иностранцами и стать поистине детьми своей страны, живою частью своего народа». Как ступень к тому обновлению, он указывал на необходимость мер строгости и писал (№ 83): «Вся сила зла заключается в преступной организации, которая страшною дисциплиной тяготеет над людями, попавшими в ее сети… Страх побеждается страхом. Пагубный страх перед темными силами может быть побежден только спасительным страхом перед законною властью».
Информированный во всем, что делалось во дворце и что предпринималось в административных сферах, исполнительный комитет «Земли и Воли» все в том же «Листке» (№ 4) оповещал своих читателей статьею «После 2 апреля», где говорил:
Несмотря на то, что Соловьев не старался избежать и не избег застенков Петропавловской крепости, на следующую же ночь жандармы пустились рыскать по городу. В эту ночь были обысканы 52 человека, из которых значительную часть арестовали. Вся полиция была на ногах. Из арестованных в ночь на 3 апреля мы, за недостатком места, назовем в настоящем «Листке» только людей, пользующихся положением в обществе. Арестованы: действительный статский советник Петлин, директор государственного банка, и его брат инженер. Присяжный поверенный Дмитрий Стасов, у которого нашли несколько №№ «Общины» и «Земли и Воли»; брат его Александр Стасов, у которого нашли 3 № «Земли и Воли». Мандельштейн, преподаватель на женских курсах. Ангинский, надворный советник, служащий в государственном банке. Доктор Веймар, содержатель ортопедической лечебницы и домовладелец на Невском. Николай Ольхин, действительный статский советник, найденный при обыске у его брата, Александра Ольхина (уж освобожден). Обысканы или, как говорят, арестованы все родственники и прежние знакомые Соловьева. Предоставляя себе перечислить остальных арестованных в следующий раз, мы укажем в настоящем «Листке» только на те меры, которые употребляет правительство для «пресечения зла». Почти всем дворникам и швейцарам показывали карточки Соловьева, Мирского и некоторых других разыскиваемых полицией личностей и спрашивали, не бывали ли эти лица у кого-либо из квартирантов; говорят, что шпионы давали при этом деньги швейцарам для получения желаемых ответов. На следующий день были опубликованы уже давно (18 марта) приготовленные полицией правила относительно немедленной прописки паспортов в городах: Петербурге, Москве, Харькове, Одессе и Ялте (!) и была назначена особая комиссия, под председательством Валуева, для выработки «мер». Эта комиссия уже додумалась до небывалых вещей: она объявила на военном положении чуть не всю Россию…
V.
26-го мая того же года состоялось заседание верховного уголовного суда по делу Соловьева, в коем обвинителем был действительный статский советник Д. Н. Набоков и защитником подсудимого присяжный поверенный А. Н. Турчанинов. На разбирательстве Соловьев, конечно, ничего не мог сказать в опровержение своего деяния и, подтвердив свою принадлежность к партии социалистов-революционеров, объявил, что они «объявили войну правительству, что они враги правительства, враги государя». Засим, указав, как сложилась в нем идея цареубийства, он показал11, что уже с Вербной недели это стремление в нем вполне установилось, а твердое и обдуманное намерение в этом смысле созрело на Страстной неделе. Решился он, Соловьев, на этот поступок по собственной воле, без всякого влияния на него со стороны его единомышленников по убеждениям; но тем не менее он уверен, что действовал вполне в духе своей партии и что она от него не отречется в этом деле. Прежде он, Соловьев, ходил в Петербурге без оружия, но с начала Великого поста стал носить с собою револьвер для своей защиты в случае ареста. Сперва был у него револьвер большого размера, длинный, системы Смита и Вессона, который он получил на Невском проспекте от своего знакомого, тоже социалиста-революционера, известного ему только под именем Федьки или Федора и носившего прозвание «Волк»; но так как этот револьвер был неудобен, по своему устройству и величине, для ношения в кармане, то он об этом сказал Федору, который заменил его другим, тем самым, из которого он 2-го апреля стрелял в государя императора. Ни за первый, ни за второй револьвер он Федору ничего не платил, так как, по объяснению Соловьева, «у них не принято платить деньги за вещи, которые берутся ими один у другого». Чтобы удобнее было носить револьвер, сестра его Елена, по его просьбе, вшила в брюки его клеенчатый карман, а замшевый карман в пальто вшил он сам для той же цели в доме родителей своих, но этого видеть никто не мог. Патроны к этому револьверу были им самим куплены в оружейном магазине на Большой Морской, в среду или четверг на Страстной неделе. О намерении его покуситься на жизнь государя никто из родных его не знал. В последний раз он виделся со своими родными в пятницу на Страстной неделе, 30-го марта, ночевал у них на это число, и при прощании сказал, что уезжает в Москву, хотя вовсе и не думал об этом. Прежде он носил постоянно маленькую бородку, а вечером в пятницу на Страстной неделе сбрил ее в одной из парикмахерских на Невском. Ночь с пятницы на субботу провел он у проститутки, адреса которой не объяснил. С субботы 31-го марта на воскресенье 1-го апреля ночевал он у Николая Богдановича, у которого иногда бывал, так как с ним и женой его, Марией Богданович, знаком еще со времени пребывания своего в Торопецком уезде. Пришел он к ним часов в 11 вечера, закусил с Николаем Богдановичем и потом лег спать в одной комнате с ним и его женою, как это иногда случалось и прежде. О намерении своем покуситься на цареубийство он Богдановичам ничего не говорил и они об этом ничего не могли знать, иначе бы он не решился ночевать у них почти накануне совершенного им покушения. Прощаясь утром на первый день праздника с Богдановичами, он сказал им, что уезжает в Москву и более с ними не увидится. После чего он более у Богдановичей не был и никого из них нигде не встречал. По уходе от них он прошел на Невский проспект повидаться с приятелем, которого назвать отказался, а потом весь первый день Светлого праздника прогулял на улицах, заходя в портерные, а часов в 12 ночи взял на Невском какую-то проститутку и отправился к ней ночевать, но адреса ее не мог указать. Ушел он от этой женщины 2-го апреля, в 8 часов утра. Еще ранее 2-го апреля он несколько раз по утрам выходил на угол Невского и Адмиралтейской площади для наблюдения за выходом государя и направлением его во время прогулки. Для большого отклонения подозрений при встрече его с государем императором Соловьев в пятницу на Страстной неделе купил в одном из магазинов Гостиного двора форменную гражданского ведомства фуражку с кокардой, которую надевал всего два раза. Уйдя от проститутки и погуляв некоторое время по Невскому до того часа, когда государь обыкновенно выходит на прогулку, он пошел ко дворцу, походил немного по Адмиралтейской площади, по Певческому мосту, пересекал площадь и, дойдя до угла гвардейского штаба, пошел по тротуару к Мойке навстречу к государю императору, вышедшему из-за угла гвардейского штаба, обращенного к Мойке. Рассказав далее, в главных чертах, согласно с свидетелями-очевидцами, обстоятельства самого факта покушения, Соловьев утверждал, что он все пять выпущенных выстрелов сделал в государя. Во время задержания его сбежавшимся народом, свалившим его с ног, он, падая на землю, вниз лицом, раскусил бывший у него во рту орех и высосал из него яд.
Суд особенно интересовался вопросом о револьвере, бывшем у Соловьева. Выяснилось, что этот револьвер оказался проданным из оружейного магазина под фирмою «Центральное депо оружия», как удостоверил владелец магазина Вениг, 10-го мая 1878 года, за 30 рублей доктору Оресту Веймару, в доме которого в то время помещался означенный магазин, причем свидетель Вениг объяснил, что Веймар ему говорил, что он покупает револьвер не для себя, а для какого-то знакомого своего. Спрошенный по этому поводу доктор Веймар подтвердил факт покупки в магазине Венига револьвера, похожего на отобранный у обвиняемого Соловьева, объяснив, что револьвер этот он купил для какого-то посещавшего его в качестве пациента господина, называвшего себя Севастьяновым, который просил его купить для него револьвер большого калибра, обыкновенно употребляемый для медвежьей охоты. После этой покупки, сделанной во время последнего посещения его Севастьяновым, он последнего более не видел и ничего о нем не слыхал. Принятыми при следствии мерами не обнаружено, кто такой был упомянутый Севастьянов. Через несколько дней после покупки револьвера Веймаром в магазине Венига заходил какой-то господин, спрашивавший патроны к бывшему с ним револьверу, при чем господин этот, на вопрос приказчика означенного магазина Венига, признал, что это тот самый револьвер, который был куплен доктором Веймаром. О дальнейшей судьбе этого револьвера до того, как он попал в руки Соловьева, следствие не могло добыть никаких данных. Далее Вениг и его приказчик признали в Соловьеве того именно человека, который на Страстной неделе купил в их магазине коробку с полсотней патронов для револьвера большого калибра.
Весь эпизод с револьвером, очень неясный в смысле указания на передачу его Соловьеву доктором Веймаром, был, однако, впоследствии судом поставлен Веймару в обвинение, как пособничество Соловьеву в его преступлении 2-го апреля, вследствие чего Веймар и был осужден и приговорен к каторжным работам. Вместе с тем в настоящее время люди, близкие к тогдашним событиям в революционной жизни, категорически констатируют, что Веймар к делу 2-го апреля никакого прикосновения не имел и не был даже посвящен в замыслы и переговоры террористов. Тем не менее Веймар, хотя лицо и близкое и активное в делах тогдашней революции, пострадал по суду именно по делу 2-го апреля.
Резолюция верховного суда над Соловьевым была объявлена в следующей форме: «1879 года, мая 25-го дня, верховный уголовный суд, выслушав дело об отставном коллежском секретаре Александре Константиновиче Соловьеве, обвиняемом в государственных преступлениях и признавая его виновным в том, что он, принадлежа к преступному сообществу, стремящемуся к ниспровержению путем насильственного переворота существующего в России государственного и общественного строя, 2-го апреля 1879 года, в 10-м часу утра, в С.–Петербурге, с намерением, заранее обдуманным, посягая на жизнь священной особы государя Императора, произвел в Его Императорское Величество несколько выстрелов из револьвера, определил: подсудимого отставного коллежского секретаря Александра Соловьева, за учиненное им преступление, на основании статей 241, 249, 17 п. 1 и 18 уложения о наказаниях, лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение».
Приговор суда был приведен в исполнение 28 мая в 10 час. утра на Смоленском поле. Согласно показаниям тогдашнего репортажа, «с самого раннего утра густая масса народа обложила обширное поле со стороны Среднего просп. Васильевского острова. Прибывшие ранее взгромоздились на находящиеся здесь постройки и торчащие рядом каменные стены. Эти последние, с видневшимися за ними группами людей, издали представлялись как бы нарочно воздвигнутыми подмостками; точно также весь путь, по которому ожидался проезд колесницы с преступником, в особенности Большой просп. был буквально запружен публикой. Середина улицы была оставлена свободною, но зато на тротуарах, в окнах, на балконах и на пересечениях линий — всюду толпилась масса людей. Среди публики, по преимуществу принадлежавшей к низшим слоям общества, можно было видеть немало женщин, явившихся сюда даже в сопровождении маленьких детей». Указав на части войска, командированные к месту совершения казни, на их размещение, репортер «Нового Времени» отмечает, что, кроме него, допущенного в самый круг имеющего совершиться печального действия, присутствовали еще представители редакций «Figaro» и «Monde Illustré», г. Дикде-Линде и его приятель, отмечавшие в записной книжке карандашом вырисовывавшиеся сцены. По описанию газеты, «самый эшафот, воздвигнутый на середине Смоленского поля и доступный для простого невооруженного глаза с крайних его рубежей, состоял из деревянного помоста, в форме правильного прямоугольника, длиною 4, а шириною 21/2 сажени. Помост обрамлен решеткою из железных прутьев, и только спереди, в середине оставлено отверстие в аршин. К этому месту прилажен вход на помост. Это небольшая лестница с четырьмя ступеньками. К середине продольных стенок помоста прикреплены две деревянные жерди, вышиною в 21/2 сажени, вверху соединенные поперечною перекладиною. К этим жердям прикреплена веревка, не особенно толстая, в роде тех, которыми обвязывают больше чемоданы, приблизительно в диаметре 1/5 вершка. Концы веревки, продетые через кольца, прилаженные к поперечной перекладине, оканчиваются двумя круглыми петлями, из которых одна, при исполнении казни, имеет значение запасной петли. В шагах двух за виселицею, вблизи заднего края помоста, в середину небольшого круглого возвышения вделан так называемый позорный столб. На этом столбе, имеющем форму восьмигранника и в диаметре около 1/4 арш., с наружной стороны прилажены две цепи, оканчивающиеся наручными кандалами. Они употребляются в дело, когда у позорного столба стоит преступник, приговоренный к каторжной работе. К площадке, облегающей позорной столб, ведут три ступеньки. Наконец, неизбежную принадлежность эшафота для совершения казни через повешение составляет скамейка, на которую окончательно возводится преступник. Помост, виселица, позорный столб, ступеньки и скамейка окрашены в черный цвет. Непосредственно за помостом находился заранее приготовленный простой черный гроб, длиною 2 арш. 11 вершк. Гроб был покрыт рогожею. В 91/2 час. на место казни прибыли: и. о. генерал-прокурора в верховном уголовном суде, министр юстиции статс-секретарь Д. Н. Набоков, прокурор судебной палаты действительный статский советник А. А. Лопухин, товарищ прокурора судебной палаты статский советник А. В. Белостоцкий, градоначальник и комендант города, свиты его величества генерал-майоры Зуров и Адельсон. В 9 час. 50 мин. показалась колесница с преступником. Впереди ехала в двух колоннах сотня лейб-гвардии казачьего Атаманского полка, а за нею рота лейб-гвардии Гренадерского полка. Затем следовала колесница, окруженная цепью конных жандармов. Колесница с дороги свернула на поле, по направлению к эшафоту. Войска переднего фаса раздвинулись, чтобы впустить в карре колесницу, которая, подъехав к самому эшафоту, остановилась перед ведущею к нему лестницею. Колесница, запряженная парою лошадей, представляет собой обыкновенную русскую телегу, с задней стороны которой имеется лестница. Поперек установлена скамейка, с прилаженными к спинке четырьмя железными прутьями. Соловьев сидел на скамейке, спиною к лошадям, причем руки его были перевязаны сзади веревкою и прикреплены к прутьям ремнями. На нем было платье, в которое обыкновенно одевают арестантов, принадлежащих к привилегированному сословию, именно черный сюртук из толстого солдатского сукна, черная фуражка без козырька и белые панталоны, вдетые в голенища сапог. На груди у него висела большая черная доска, на которой были начертаны белыми буквами слова: «государственный преступник». Едва остановилась колесница, к Соловьеву быстро подошел палач, назначенный к совершению казни. На нем надета красная рубаха, а поверх ее черный жилет с длинною золотою цепью от часов. Подойдя к Соловьеву, он стал быстро отвязывать ремни и затем помог ему сойти с колесницы. Соловьев, сопровождаемый палачом, твердою поступью вступил на эшафот и с тем же, как казалось, самообладанием поднялся еще на несколько ступеней и занял место у позорного столба с завязанными позади руками. Палач стал рядом, правее его, а у самого помоста находились два его помощника, на случай надобности. Раздалась команда — «на караул», палач снял с Соловьева шапку, офицеры и все служащие лица гражданского ведомства, бывшие в мундирах, подняли руки под козырек. В это время тов. обер-прокурора, действительный статский советник Белостоцкий, громким голосом читал подробную резолюцию верховного уголовного суда. Во время чтения этой резолюции осужденный, сохраняя, видимо, наружное спокойствие, неоднократно озирался вокруг. Более продолжительно смотрел он на корреспондентов, стоявших от него в нескольких шагах и записывавших в свои книжки. Как только окончилось чтение приговора, к эшафоту приблизился священник, в траурной рясе, с распятием в руках. Сильно взволнованный, едва держась на ногах, приблизился служитель церкви к Соловьеву, но последний киванием головы заявил, что не желает принять напутствия, произнеся не особенно громко: «не хочу, не хочу». Когда священник, убедясь, что его последняя христианская услуга отвергнута, отошел и легким наклонением головы как бы закреплял творимую им молитву, Соловьев довольно низко поклонился ему. Наступил последний момент. Хор из барабанщиков, бывших при каждом батальоне, заиграл учащенную дробь. Ровно в 10 час. утра на Соловьева, спустившегося на несколько ступенек от позорного столба, надета была палачом длинная белая рубаха, голова покрыта капюшоном и длинные рукава, обмотанные вокруг тела, были привязаны спереди. Процесс введения осужденного на роковую скамейку, накинутия петли, скрепления ее и затем выбития из-под ног скамейки было делом нескольких секунд. В 10 час. 22 мин. гроб был внесен на эшафот, труп казненного палачом и его помощниками снят с виселицы и уложен в гроб. В это время подошел командированный на место казни полицейский врач и, удостоверившись по исследовании венозных артерий и положению зрачков в последовавшей смерти, доложил о том министру юстиции. Статс-секретарь Набоков тотчас уехал. Вслед за тем гроб был заколочен, уложен на подъехавшую одноконную телегу и отправлен для погребения».
Таково обстоятельное и, пожалуй, даже картинное описание казни Соловьева, сделанное во всех подробностях бытового антуража репортером «Нового Времени», получившим доступ по близости эшафота. В описаниях подобных казней в иных случаях мы не имеем таких характерных особенностей, почему и сочли небесполезным в интересах развития темы наших очерков привести здесь и эту страничку отечественной жизни.
Покушение Соловьева, как мы видели из указаний Н. А. Морозова, поставило перед партией ребром вопрос о терроре вообще и цареубийстве в частности. Преобладающее число наличных членов в столице высказалось за «продолжение дела Соловьева», но явились и горячие его противники. Отсюда раскол в обществе «Земли и Воли», раскол, который должен был быть неминуемо так или иначе ликвидирован и при том ликвидирован не только голосами петербургских членов, но и всех тех, кто в то время обретался в разных провинциальных центрах, стоя там на том или ином деле. Отсюда родилась мысль о необходимости съехаться главнейшим деятелям русской революции в каком-нибудь определенном месте, дабы решить здесь судьбу общества, дальнейшее направление его деятельности и характер этой деятельности. Таким центром и избран был гор. Липецк, как курорт, на который обычно съезжается летом довольно значительное количество русских обывателей, благодаря чему и прибытие сюда представителей русской революции не бросится в глаза полиции и возможно будет обо всем здесь переговорить, столковаться и, если потребуется, и размежеваться. Вопрос о царской крови должен был на этом собрании быть окончательно решен. Липецкий съезд приобретал в глазах русской революции решающее значение, и отсюда она ожидала летом 1879 г. сигнала и директивы.
(Цареубийство 1 марта 1881 года. (Исторические очерки). // Исторический вестник. 1910. Т. 121. № 8. С. 577—602).
После провала «хождения в народ» в среде революционной молодежи с 1876 г. стала формироваться новая организация – «Земля и воля». В нее входили представители разных течений революционного народничества: сторонники анархических взглядов М.А. Бакунина и теории пропаганды П.Л. Лаврова. Постепенно внутри революционной организации сформировалось течение, избравшее террор способом борьбы с правительством. От слов представители этого направления перешли к действиям. 4 августа 1878 г. ударом кинжала в грудь С.М. Кравчинский убил шефа жандармов Н.В. Мезенцова. Кравчинскому удалось скрыться. 13 марта 1879 г. Л.Ф. Мирский покушался (неудачно) на жизнь А.Р. Дрентельна, сменившего на посту шефа жандармов Мезенцова. 2 апреля 1879 г. А.К. Соловьев стрелял на Дворцовой площади в Александра II.
Александр Соловьев, участник «хождения в народ» приехал в Петербург из Саратовской губернии, чтобы совершить покушение на Александра II. Он известил о своем намерении руководство «Земли и воли», но не получил разрешения выступить от имени организации.
В 1910 г. публицист Борис Борисович Глинский (1860 – 1917), сотрудничавший с журналом «Исторический вестник», поместил в нем несколько очерков, освещавших деятельность народовольцев и подготовку покушений. Очерки были составлены на основании публикаций в прессе (официальной и революционной) свидетельских показаний и отчетах о судебных процессах, фрагментов дневников. Эти документальные очерки освещают не только действия революционеров, но и противодействие властей, направленное на борьбу с ними (получившие название «белый террор»).